Ко дню рождения поэтессы Беллы Ахмадулиной
Вторую половину жизни, лучшую, Белла Ахмадулина провела в мастерской художника — в доме на Поварской. Это место оказалось для нее идеальной питательной средой. Дом не просто впустил её — он подарил ей любовь.
Вначале было не Слово, а собака. Красивая, странная, немного ломаная женщина вывела своего пса на прогулку. А мужчина примерно одних с нею лет — своего. Даже больше того. Место действия: район рядом со станцией метро «Аэропорт». Улица Черняховского.
Весной 74-го года художник Борис Мессерер вывел тибетского терьера Рикки на дневную прогулку. Рикки принадлежал киноактрисе Элле Леждей. Она была красавица, её любил художник один… И этот художник как раз в этот момент выгуливает пса. Борис Мессерер спускается с шестого этажа, ведя на поводке Рикки, и видит коричневого пуделя. Коричневый пудель ведёт на поводке женщину. Зовут пуделя Фома, а как зовут женщину? Неизвестно… (Вот это очень странно. Ахмадулина тогда была звездой Москвы номер один. Даже в фильме «Ирония судьбы», получая ответ на вопрос: «Чьи это стихи?» — «Ахмадулиной», Ипполит понимающе говорит: «А-а».)
Потом он, конечно, признал. Это Белла. Она живёт через подъезд от него, в бывшей квартире Галича. Белла Ахмадулина влачится на поводке за своей собакой в домашнем виде: в туфлях на низких каблуках, тёмный свитер, «причёска случайная». От вида её крошечной стройной фигурки начинает щемить сердце, вспоминает потом художник.
«Мы разговариваем. Ни о чём. Белла слушает рассеянно. Говорим о собаках». И тут Рикки бросается в драку, у Фомы прокушен нос. Капли крови. Белла недовольно вскрикивает. Художник смущён. Вскоре расстроенная поэтесса уходит. «И вдруг я со всей ниоткуда возникшей ясностью понимаю, что если бы эта женщина захотела, то я, ни минуты не раздумывая, ушёл бы с ней навсегда. Куда угодно».
Видимо, и Ахмадулина это поняла.
В чём смысл промедленья судьбы между нами?
Зачем так причудлив и долог зигзаг?
Пока мы встречались и тайны не знали,
Кто пёкся о нас, улыбался и знал?
Неотвратимо, как двое на ринге,
Встречались мы в этом постылом дворе.
Благодарю несравненного Рикки
За соучастие в нашей судьбе…
Потом она первый раз переступит порог квартиры, в которой ей придётся ещё долгое время жить, просто она не знает об этом. Они встречаются в квартире писателя Юлиу Эдлиса, в доме на углу Садовой и Поварской. Компания большая, вино пьётся легко. Все шумят, все счастливы. Требуется продолжение банкета. Вдруг кто-то говорит:
— Ребята, пойдём в мастерскую к Мессереру. Это здесь рядом, на этой же улице. И все идут. Впереди Борис Мессерер и Белла. Как флагманы. Компания идёт прямо по проезжей части. (Хочется написать: редкие машины бибикают, но никто не бибикает — проезжая часть пуста.) А вот и он. Дом № 20. На Поварской. Лифт, загудев, поднимает всех на шестой этаж. Народу много, лифт больше четырёх не повезёт, поднимаются в четыре приёма.
И вот все входят в мастерскую и ахают. Чего они ахают? Это мансарда, условных два этажа, много пространства. Это вам не хрущёвка. Но остановимся на минуту. Осмотрим сам дом. Как здание. Дом № 20 стоит почти в самом начале Поварской улицы, в нём семь этажей, и фасад у него неоклассический. До революции его называли домом Кальмеера. Нет, это не архитектор, это известный адвокат и общественный деятель. Архитектора звали В.Е. Дубовской, а в проектировании дома принимал участие также архитектор Н.А. Архипов. Перед самой Первой мировой войной отгрохали они на тихой и респектабельной улице Москвы (до этого тут красуются только большие дворянские усадьбы и купеческие особняки в стиле модерн) доходный дом. Но доходный дом не для всех — только для богатых квартиросъёмщиков. Да и кто, кроме них, мог бы оценить это переплетение стилей во внутреннем и внешнем убранстве здания? Не какой-нибудь же московский несостоявшийся Раскольников? Закрой рот, московский Раскольников. Ступай мимо. Твой срок ещё не пришёл… Впрочем, о чём это мы? Декор фасада и не виден тем, кто проходит по Поварской улице. Надо очень сильно задрать голову, чтобы разглядеть всю прелесть крупных барельефов верхнего фриза и мелкого керамического панно.
Мастерская напоминала корабль, который скользит поверх волн, поверх быта, практически не соприкасаясь с ним.
Впрочем, и сам хозяин, и его богатые квартиросъёмщики тоже недолго радовались. После революции дом у Иосифа Кальмеера отобрали. Самого его расстреляли. Просторные квартиры доходного дома были поделены на коммуналки. Новые жильцы к поразительным интерьерам дома отнеслись с истинно пролетарским небрежением: росписи закрашивались краской, лепнина сбивалась — в результате такого обращения часть первоначальных интерьеров погибла безвозвратно, однако кое-что уцелело. Кстати, в поздние времена советской власти в одной из таких комнат большой коммунальной квартиры около тринадцати лет жил актёр Александр Кайдановский. И вот теперь сюда приходит Белла. И потом исчезает. Белла Ахмадулина уехала в Абхазию на выступление. Две недели томительного ожидания. И вдруг относительную тишину мастерской Бориса Мессерера разрывает звонок.
— Я вас приглашаю в ресторан, — говорит в трубку незабываемый голос.
И мужской ответ:
— Нет, это я вас приглашаю в ресторан.
Они идут в ресторан Дома кино на Васильевской улице.
«…Обычно в подобной ситуации я что-то беспрерывно говорю своей спутнице и полностью завладеваю её вниманием. Здесь всё происходит наоборот — мне не удаётся вставить ни одного слова. Мы едем ко мне в мастерскую. И жизнь начинается сначала. Со своей новой страницы…» Это он. А это она: «В том декабре и в том пространстве душа моя отвергла зло, и все казались мне прекрасны, и быть иначе не могло. Любовь к любимому есть нежность ко всем вблизи и вдалеке. Пульсировала бесконечность в груди, в запястье и в виске».
Ну и началась последняя её женская жизнь. Лучшая. На первые пять дней дом их проглотил. Они никуда не выходили, возможно, только отвечали на телефонные звонки. На пятый день добровольного любовного заточения Беллы в мастерской художника Борис Мессерер вышел в город за продуктами (о них, кстати, позже), а вернувшись, увидел на столе большой лист ватмана, исписанный стихами.
«Белла сидела рядом. Я прочитал стихи и был поражён ими — это очень хорошие стихи, и они посвящены мне. До этого я не читал стихов Беллы — так уж получилось. После знакомства с ней мне, конечно, захотелось прочитать её стихи, но я не стал этого делать, потому что не хотел сглазить наши нарождавшиеся отношения. Я знал, что это прекрасные стихи, но не хотел, чтобы на моё чувство к Белле влиял литературный интерес к её поэзии. Я, конечно, очень обрадовался и стихам, и порыву, подтолкнувшему её к их созданию. Я был переполнен счастьем и бросился к Белле. И сразу же решил повесить эти стихи на стену. Схватил огромные реставрационные гвозди и прибил этот трепещущий лист бумаги со стихами к наклонному мансардному потолку мастерской. Листок как бы повис в воздухе, распятый этими гвоздями. Жизнь показала, что моё решение было правильным. Все 36 лет нашей совместной жизни листок провисел там, хотя потолок моей мастерской постоянно протекал и был весь в пятнах и разводах, которые коснулись и листа бумаги. Он и сейчас висит на этом самом месте».
Потом я вспомню, что была жива,
зима была и падал снег, жара
стесняла сердце, влюблена была –
в кого? во что?
Был дом на Поварской
(теперь зовут иначе)…
Борис Мессерер — не второй ахмадулинский муж Юрий Нагибин. Который в своём «Дневнике» описал её порочной, вечно пьяной и полубезумной Геллой (дав ей в рифму имя вампирши из булгаковского романа «Мастер и Маргарита»). «Мечется в сердечном спазме, с мокрым от слёз, разбитым в синь мною личиком, в коротких штанишках и полосатой кофточке Гелла… Ахмадулина растекается, как пролитая на столешницу водка… Она не была ни чистой, ни верной, ни жертвенной, дурное воспитание, богема, развращающее влияние первого мужа, среда ли изуродовали её личность, но ей хотелось быть другой, и она врала не мне, а себе…»
Борис Мессерер — иной. Как там, про дом? «Декор фасада и не виден тем, кто проходит по Поварской улице. Надо очень сильно задрать голову, чтобы разглядеть всю прелесть крупных барельефов верхнего фриза и мелкого керамического панно. Украшение дома можно разглядеть только с доходных домов соседних кварталов или прогуливаясь в переулках Арбата».
Поэтесса Римма Казакова говорила об Ахмадулиной: «Она была богиня, ангел». Бродский называл Ахмадулину «сокровищем русской поэзии». А представляя на страницах журнала Vogue американскому читателю, сравнивал её поэзию с розой: «…сказанное подразумевает не благоухание, не цвет, но плотность лепестков и их закрученное, упругое распускание…»
Здесь, в этом бывшем доходном доме, был задуман «МетрОполь». Здесь, у художника и поэтессы, часто бывали Василий Аксёнов, Владимир Высоцкий и Марина Влади, Венедикт Ерофеев, Фазиль Искандер и другие легендарные личности.
Но художнику Борису Мессереру не до этого. Он выходит за продуктами. Да-да, за теми, обещанными. «Должен сказать, что и деньги, на сегодняшний взгляд, как бы не были нужны — стоило перейти Калининский проспект, войти в Новоарбатский гастроном и посмотреть на ценники. Бутылка водки стоила 2 руб. 87 коп., колбаса «Отдельная» — 2 руб. 20 коп. за килограмм, оливки в полулитровой банке с проржавелой железной крышкой — 1 руб. 61 коп., а великий и подлинный деликатес — кильки — 87 коп. за полкило. Конечно, можно было разнообразить стол за счёт рыночного продукта — картошки, грузинских трав, бочковой капусты, солёных огурцов, — что я иногда и делал».
Саму Ахмадулину попросить что-то купить в гастрономе было делом бесполезным. Заняв место в конце очереди, она пропускала всякого, кто нырял из одной очереди в другую, со словами: «Пожалуйста, будьте прежде меня!» Ей было жалко людей. А москвичи ругаются на приезжих: «Понаехали, нам есть нечего. А они всё едут, едут, нашу колбасу забирают».
Сама Белла Ахатовна вспоминала: «И всё время этим занималась. А однажды наскребла мелочь (я абсолютно этого не стыдилась, мне это было абсолютно безразлично). Там давали колбасу по 500 граммов. Я, по-моему, даже 200 покупала, может, не от бедности, а от скромности. Однажды мелочь наскребла, стою перед кассой, считаю. Меня увидели два юмориста каких-то, парочка какая-то знаменитая. Я считаю: 20 копеек на 5 умножить — рубль». Кто-то послушал её этот рассказ, сказал из жалости:
— Ужасный рассказ. Не надо!
— Чего же ужасного? — ответила Б.А.
И вот опять бежит Борис Мессерер из огромного дома в город. В снежный, потом весенний. На поиск денег. Надо проталкивать счета в бухгалтериях издательств, надо встречаться с литературными редакторами и авторами книг для уточнения сюжетов иллюстраций, нужно бывать на монтировочных репетициях в театрах, ну и всё прочее, театральное.
А дома — она.
«Конечно, я беспрестанно рисовал Беллу. Она всегда плохо позировала — не могла терпеливо удерживать поворот головы и выражение лица, но весь образ её был поразительно великолепен. И первой моей мыслью было запечатлеть хотя бы частицу этого великолепия. Кстати, следует заметить, что Белла никогда никому другому не позировала — она соблюдала некий обет верности одному художнику».
Лиловой гроздью виснет сумрак.
Вот стул-капризник и чудак.
Художник мой портрет рисует
и смотрит остро, как чужак.
Кстати, это из стихотворения Беллы Ахмадулиной, которое так и называется — «Дом». Вот его начало:
Как опрометчиво, как пылко
я в дом влюбилась! Этот дом
набит, как детская копилка, судьбой людей, добром
и злом…
Борис Мессерер смеялся, что в их творческом союзе отсутствует понятие «уют»: «Жизнь так раздёргана. Нашу квартиру я называю «белой пустыней». Мы въехали в новую квартиру, а обставить её некогда. Мы с Беллой сходимся в основных вопросах — в оценках людей, в ощущениях по части искусства. А бытовые вещи разъединяют. Я называю наши отношения Тридцатилетней войной. Войной по мелким бытовым поводам».
Кроме того, Белла Ахмадулина писала стихи ручкой, игнорируя машинку, а потом и модный компьютер. Листочки складывались на подоконник. Потом Ахмадулина о них забывала. Борис Мессерер ходил за ней и листки подбирал. И прятал. Потом издал книгу. Ну и телевизор в этом доме не говорил. И не показывал.
«Я люблю все эти вещи и хочу, чтобы они жили и дальше — чтобы на любой моей выставке всегда присутствовало ощущение мастерской»
Борис Мессерер
Они десять лет его не смотрели. А вокруг тускло сияли самовары и изгибались граммофоны…
А потом — Белла Ахмадулина умерла. На 74-м году жизни. «Ее состояние внезапно ухудшилось, супруг вызвал ей «скорую помощь», но медики ничего не смогли сделать».
И дом опустел.
Есть поразительное воспоминание Бориса Мессерера. Вот оно:
«…У Беллы при себе была всего одна вещь, на которую я сразу обратил внимание, — серая амбарная книга с разводами на обложке, с этикеткой, на которой было написано: «Белла Ахмадулина». На простой бумаге в линеечку красивым, аккуратным почерком красными чернилами были записаны стихи Беллы последних лет. Именно эта драгоценность привлекла пристальное внимание коллекционера. Белла совершенно не придавала значения своим автографам и сказала:
— Берите, пожалуйста!
В моей душе возник безумный протест против этого, с моей точки зрения, неправомерного действа. Мое положение было очень странным: я не имел никакого права руководить поступками этой прекрасной женщины. На каком основании я бы стал ей что-то запрещать? Но я не мог совладать со своими чувствами и сказал, что я не позволю этого сделать. Белла с удивлением посмотрела на меня. Коллекционер был в ярости. Он схватил амбарную книгу, я тоже вцепился в неё. Каждый тянул в свою сторону, и мы разодрали её пополам, с ненавистью глядя друг на друга. Белла была поражена. Я «мягко» предложил коллекционеру удалиться, что он с негодованием выполнил. Сейчас, когда я пишу эти строки, я взираю на половину оставшейся у меня амбарной книги и проклинаю себя, что не отнял её целиком».
Какое счастье, что такая любовь когда-то была на этом свете.
фото: Архив фотобанка/FOTODOM; Игорь Пальмин; Виктор Великжанин/ТАСС; Наталья Шаханова/RUSSIAN LOOK
Дмитрий Воденников
story.ru