Когда я услышал o смерти Кэндзабуро Оэ, в голове всплыли давно забытые события.
Я повстречался с ним при довольно любопытных обстоятельствах. Но перед тем как говорить о самой встрече, важно описать события, которые к ней привели.
1983 год. В Америке на подъеме движение за мир, которое, по сути, было движением за одностороннее разоружение Запада. Одним из центров этого движения был левый Калифорнийский университет в Беркли. Он находился недалеко от Стэнфордского, где я тогда работал, и у меня там было много знакомых. Одной из них была руководительница местного отделения Международной амнистии и преподаватель японской кафедры Лаола Хиронака.
Как-то она позвонила мне и пригласила участвовать в большой дискуссии в Беркли по поводу разоружения. Я согласился, и в назначенный час сидел за столом с еще четырьмя другими участниками дискуссии на сцене гигантской Зелербаховской аудитории, заполненной студентами и преподавателями университета. Одного из панелистов я знал. Это был Оуэн Чемберлен, Нобелевский лауреат по физике, с которым я общался по поводу кампаний в защиту Сахарова. Был ещё декан теологического факультета и два таких же маститых берклиевских профессора.
Как только началась дискуссия, я сразу понял, что все четверо -мои оппоненты. Они в один голос говорили, что Америке нужно проявить инициативу и начать в одностороннем порядке сокращать свое ядерное оружие. А Советский Союз, конечно, не замедлит последовать этому замечательному примеру. Я возразил, сказав, что никаких оснований полагать, что Советский Союз будет разоружаться, у них нет, и что всё их движение в значительной степени инспирировано советскими властями, которые стали безнадёжно отставать от Америки после того как Рейган начал модернизацию армии; и что советские могут попытаться выровнять положение только с помощью массового общественного движения на Западе, которое затормозит рейгановскую программу.
У меня уже было достаточно фактов, подтверждающих это. Те же, кто еще сейчас хотят в этом убедиться, могут посмотреть замечательный документальный фильм BBC, в котором прямо интервьюируют генерала КГБ и заведующего отделом ЦК, которые тогда были во главе этого мирного движения. Но тогда об этом никто не хотел знать.
По всеобщей реакции я понял, что меня за такие слова сейчас будут бить и не только мои четыре оппонента, но и вся разгневанная тысячная аудитория. Однако я продолжал гнуть свою линию, говоря, что их движение должно оказывать не меньшее давление и на советские власти, иначе ситуация будет крайне односторонней, ибо в Советском Союзе подобного независимого массового общественного движения за разоружение нет и быть не может. И тут в рядах моих оппонентов возникли расхождения. Один сказал, что там есть мирное движение, имея в виду потемкинские деревни, выстроенные коммунистическими властями. Другой заметил, что оно не совсем независимое. Третий сказал, что пусть тогда его создают, а четвёртый возразил, что там это сделать невозможно. И тут я понял, что настал момент для моего «секретного оружия».
В то время я активно занимался поддержкой диссидентов в Советском Союзе. Они там это знали и пересылали мне заявления и документы, которые могли помочь в организации их защиты. Так случилось, что буквально за несколько дней до дебатов я получил от «Группы доверия», единственной независимой организации мирников в России, магнитофонную запись с призывом к западным миролюбцам защитить их от преследований со стороны советских властей. Это и было моё секретное оружие. Магнитофон с этой записью стоял передо мной на столе, и в критический момент я нажал кнопку. Зал затих и стал внимательно слушать, а по окончании — зааплодировал. Направление дискуссии полностью изменилось. Вместо того чтобы обсуждать, как разоружить Америку, меня начали расспрашивать, кто эти люди и как их можно поддержать. Когда по окончании дискуссии я встал из-за стола и пошёл к выходу, зал снова зааплодировал. Я выиграл дебаты. Последнее, что нужно было советским — это чтобы эти люди, которые должны были остановить Рейгана, стали защищать диссидентов в их стране.
Через несколько дней мне снова позвонила Лаола. «Ты знаешь японского писателя Кэндзабуро Оэ»? — спросила она. — Конечно, я читал его книги». «Он сейчас в Беркли, где его наградили премией, и он хочет пригласить тебя в ресторан, чтобы с тобой ее отпраздновать». «Я с удовольствием принимаю его приглашение, но чем я его заслужил?» «Я записала ваши дебаты на магнитофон и дала ему прослушать, и он после этого сказал, что хочет встретиться и поговорить с тобой». На следующий вечер мы сидели в тихом берклиевском ресторане и вели оживленную беседу. Мне вскоре стало ясно, почему Оэ увидел во мне родственную душу. Он с молодых лет участвовал в мирном движении в Японии, которым заправляли японские коммунисты, получавшие прямые инструкции из Москвы. У них была одна задача: направить это движение исключительно против Америки. Когда Оэ это понял, он с этими людьми разорвал. Для него это было прозрением, подобное тому, которое Оруэлл испытал в Каталонии. Поэтому он с такой симпатией отнесся к моей попытке разъяснить американским мирникам, как ими манипулирует Кремль. Он долго расспрашивал меня о моих друзьях-правозащитниках, большинство из которых находились в тюрьмах и лагерях, и интересовался, как им можно помочь.
В первых строчках сообщений о смерти Кэндзабуро Оэ говорится, что он был пацифистом и борцом за мир. В современном поляризованном чёрно-белом мире для многих это означает, что такой человек должен был быть либо агентом Москвы или Пекина, либо, по крайней мере, полезным идиотом, танцующим под их дудку. Возможно, поэтому я и решил рассказать данную историю, чтобы показать, что с Оэ это было, безусловно, не так. Я мог не соглашаться с какими-то его взглядами, но у меня не было сомнений, что он был совершенно независимым человеком, действовавшим по велению сердца, котом, «который гулял сам по себе». И это ещё раз проявилось в моем последнем общении с ним.
Прошло не более года после нашей встречи. Я создавал Центр за демократию, главной задачей которого была поддержка советских диссидентов, в то время жестоко преследуемых властями. Для того, чтобы кампании в их защиту были более эффективными, важно было организовать при Центре представительный совет, включавший видных политиков, учёных, деятелей литературы и искусства. Я пригласил Кэндзабуро Оэ стать одним из советников. Ответ пришел с запозданием, в котором говорилось, что, по совету своего друга Курта Воннегута, он решил, что этого делать не следует. Воннегута я тоже пригласил, и к этому времени уже получил от него письмо, в котором тот говорил, что считает, что будет более эффективен в поддержке советских диссидентов, не вступая ни в какие организации, оставаясь, как он написал, «одиноким сумасшедшим писателем». Наверное, то же он посоветовал и Оэ. Совет Центра мне удалось создать представительным, но на Воннегута и Оэ я тогда рассердился и прекратил с ними общение. А потом пошла такая череда событий, которая унесла всё это в небытие вместе с именем Кэндзабуро Оэ. Сообщение о его смерти напомнило мне об этих событиях. Жаль, что больше никогда не встречались. Много появилось нового, чего хотелось бы с ним обсудить.
Юрий ЯРЫМ-АГАЕВ