Первый раз я вернулся в Москву из Америки в ноябре 1987 года. С моего отъезда на Запад прошло тогда уже 13 лет, но в ту пору я носился с фантазией остаться гражданином мира и так и не подал на американское подданство. Поэтому я ехал в СССР с гринкартой, чувствовал себя уязвимым и оставил нью-йоркскому приятелю инструкции, что делать в случае, если я вдруг застряну в покинутом отечестве. Поездка в Москву вышибла из меня дурь, и по возвращении я немедленно подал на гражданство.
Я ехал на две недели, за которые планировал проинтервьюировать как можно больше интересных людей, в том числе из общества «Память», которое в тот момент вызывало большое возбуждение на Западе. Инакомыслящих, прогрессивных журналистов, отказников или просто колоритных москвичей найти было легко, тем более что многих я раньше знал, но людей из «Памяти» отыскать было сложнее, поскольку тогда они еще не управляли страной, как сейчас, и не всегда были готовы засветиться. К счастью, один мой старый приятель с истфака МГУ был вхож в эзотерические круги и быстро устроил мне встречу с молодым человеком, которого рекомендовал как идеолога «Памяти». Мы встретились в коммуналке у приятеля и проговорили долго, так что я распечатал наши беседы лишь к январю и потом несколько недель подряд публиковал их в «Новом русском слове», а сейчас в первой раз с тех пор перечитываю пожелтевшие вырезки.
Дело было 35 лет назад, в советские времена, и мой собеседник назвался лишь Сашей. Он давно размаскировался и зовется Александром Гельевичем Дугиным, родившимся в Москве 7 января 1960 года. В день нашей встречи он был моложе своей дочери Дарьи, сгоревшей в субботу во взорванной машине на подмосковном шоссе.
Мирно беседуя с ним за чаем и бутербродами с кабачковой икрой, которые подносил радушный хозяин, я дивился складности дугинской речи. В ней постоянно присутствовали два слова: «духовность» и «акция», — а также мелькали имена мыслителей, которые я до этого не слышал, хотя к тому времени учился в трех аспирантурах.
В частности, Дугин ссылался на итальянского философа и эзотериста Юлиуса Эволу, который называл христианство «семитским предрассудком», то есть не жаловал ни христиан, ни евреев. Муссолини прощал Эволе второе, но недолюбливал за первое и едва его терпел. Но терпел, поэтому Эвола пережил его на 30 лет.
По словам Дугина, среди прочего его «Память» отстаивала стыдливость, которая начала исчезать в перестроечную эпоху, принесшую с собою западные веяния. «Появилась в советском кино и даже телевидении одна парадоксальная, чудовищная и нелепая деталь, — возмущался молодой человек, которого много лет спустя прозовут на Западе «мозгами Путина», или «Распутиным Путина». — Стали иногда показывать голых женщин на экране, что раньше было запрещено. То есть не далее как вчера по телевизору показывали песню «Вечерний звон», бом-бом, а в это время какая-то голая тетка, совершенно непонятная, бегала по лужам».
«Вся Москва говорит уже об этом», — подтвердил я, поскольку действительно слышал об этой исторической сцене уже от нескольких москвичей. «Да, — продолжал Дугин, — то есть это было настолько нелепо, а именно так вот, видимо, понимается Запад, и это к чему нас призывают! Естественно, даже скорее станешь за чадру, чем за эту безвкусицу и кошмар».
Через некоторое время я заметил на свитере у Дугина значок: маленький щит, в котором на красном фоне изображен Георгий Победоносец, поражающий копьем дракона, а сверху написано «Москва. 1147–1987».
«Купить такой можно?» — спросил я. — «Как это купить?», — поднял брови мой собеседник, и я сообразил, что он неправильно меня понял, решив, что я хочу купить значок у него. «Да нет, — быстро объяснил я, — я не хочу его у вас сфарцевать. Просто его купить можно где-нибудь?».
«Зачем? Могу подарить», — сказал Дугин, отколол значок и протянул мне. Значок фабричный, но мне сказали, что «Память» скупила весь тираж и носит. Через несколько лет к этому сувениру прибавился бланк партбилета ЛДПР, выпрошенный у Жириновского.
В Союзе тогда еще водились евреи-отказники, к которым Дугин проявил либерализм, хотя и односторонний: он сказал, что, будь его воля, он отпустил бы их на все четыре стороны, но оговорился, что обратно бы их не пускал. Я подозреваю, что в тот момент этот вариант большинство из них устроил бы.
Дугин сказал мне, что «многие согласны с тем, что пора десионизировать культуру» (cейчас это напомнило мне путинский термин «денацифицировать»). «То есть, как практически можно ее десионизировать?» — полюбопытствовал я. «Гласностью! — убежденно воскликнул Дугин. — Правдой об определенных вещах, которые делаются за спиной масс».
Я уже понимал к этому времени, что имеется в виду под его правдой: антисемитская пропаганда. Но из вежливости спросил: «А в чем эта правда?». «Ну вот, в частности, если говорить о круговой поруке…», — сказал Дугин, который до этого сказал мне, что именно она больше всего раздражает его в евреях.
«Но она почти у всех наций есть в разной степени, когда они на положении нацменьшинства…», — заметил я. — «Знаете, а в России круговой поруки среди русских просто нет», — сказал Дугин. Я в этом усомнился. «Может, в меньшей степени она проявляется у русских, — полусогласился Дугин. — Но дело все в том, что у евреев существует совершенно специфическая способность все наполнять именно евреями, своими знакомыми, друзьями, совершенно беспрецедентная, и некая такая в полном смысле слова круговая порука».
Я спросил, отпустил ли бы Дугин, скажем, литовцев, если бы они вздумали отделиться. До развала СССР в тот момент оставалось примерно четыре года. Он отказался «строить планы о том, возможности чего в ближайшем будущем вряд ли откроются», то есть оказался плохим пророком. Или покривил душой. Я спросил: «А как насчет украинцев?» «В зависимости от конкретной политической ситуации», — уклончиво ответил мой собеседник и этим тогда ограничился. Годы прибавили ему решительности: «Украинцев нужно убивать, убивать и убивать, это я вам как профессор говорю!», — вопил он в начале войны с Украиной, когда к нему уже прочно прилип титул «идеолога русского мира».
Второй раз я пересекся с Дугиным лишь косвенно — в первых числах этого месяца. Мне позвонил незнакомый молодой мужчина, сказал, что мы вместе работали на RTVI (я его не помнил), и предложил на следующий день написать для русского телеканала материал о том, как в России оберегают духовное наследие. Я никогда от работы не отказываюсь, но сейчас особое время, и я спросил, что это за телеканал.
«Русский канал Царьград», — сказал он. Я о таком не слышал, но сделал стойку на слово «русский». «Русский-русский?» — переспросил я, а когда таинственный заказчик мне это подтвердил, вежливо отказался. Потом поискал в сети и обнаружил, что «Царьград» — это «православно-патриотический канал». «Он гнусный!» — вскричала одна приятельница, знакомая с русским ТВ.
Сейчас я увидел, — кажется, в «Вашингтон пост», — что его редактором является Дугин.
Рабочая гипотеза — что мне звонил какой-то пранкер. В любом случае — пронесло.
Владимир КОЗЛОВСКИЙ