Автор: Александр ДОБРОВИНСКИЙ
— Александр Андреевич, вам звонили из ФСБ. Сказали, что перезвонят часа через два.
Совершенно нестрашный звонок. Абсолютно. Мне нечего скрывать, кроме миллионов адвокатских тайн. Но приятного мало. Все равно настроение испорчено, хотя не понятно почему. Если бы были неприятности, то неприятности пришли бы без звонка и в масках.
— Полина! Скажи, а телефон они не оставили?
— Александр Андреевич, а почему «они»? Просто старший следователь Калиниченко. И все.
Действительно, почему «они»? Наверное, потому, что их всегда было много. В Советском Союзе мне вообще казалось, что их больше, чем людей. В смысле, чем нормальных людей. Что‑то я не то несу. Странно. В моей жизни они сыграли только положительную роль. И даже мысль стать адвокатом пришла первый раз в голову благодаря Комитету Государственной Безопасности. А все равно звонок неприятный…
…Через заснеженное окно на горизонте виднелись Эльбрус и горные лыжи. Снег, солнце, девчонки, горные лыжи вместе с полной экипировкой из Франции, практически от Жан‑Клода Килли, который за два года до этого выиграл все золотые медали на Олимпиаде 1968 года в Гренобле… и мои будущие приключения последних зимних школьных каникул. Потому что дальше — подготовка к выпускным, а потом к вступительным экзаменам на биофак. Вот вся эта великолепная панорама и виднелась из нашей московской квартиры очень отчетливо в тот морозный декабрьский вечер.
Было слышно, как дедушка в соседней комнате повесил трубку и тихо произнес:
— Саша, где девочки?
Девочки, а именно мама, бабушка и мамина сестра Фира, трассировали, как пули, по спекулянтам столицы морозной советской зимой с целью приобретения чего‑нибудь дефицитного на новогодний стол и подарков всем родственникам. Дома был дедушка, утопающий в научных книгах своего кабинета, и я — шестнадцатилетний кучерявый вундеркинд.
— Хочешь глоток? — спросил глава семейства, наливая себе вишневку.
Настойка с радостью употреблялась дедом исключительно на Хануку, Пурим и на бабушкин день рождения. Все остальные случаи обозначали легкую еврейскую катастрофу с тяжелыми российскими последствиями.
— Хорошо, что мы с тобой вдвоем. А то сейчас бы началось истерическое нытье и национально‑исторические вопли. Мы должны поговорить как мужчины. С глазу на глаз. Потому что, очевидно, вся ответственность за семью очень скоро ляжет на тебя одного.
Эту хрень я слушал с тринадцати лет, когда, согласно традиции, мальчик становится мужчиной. Мне постоянно рассказывали, что в обязанности такой нерусской особи сильного пола, как я, должно входить исключительное требование по обеспечению своей семьи: жены (когда бы это ни случилось: а это в дальнейшем случилось три раза), детей (от кого бы они ни случились: тут за годы все так запуталось, что самому интересно), а также всех родственников и домочадцев всем необходимым. Иными словами, мужик обязан обеспечивать семью. А женщина должна устраивать уют в доме, рожать, утихомиривать, воспитывать, холить детей, любить уставшего после работы мужа и быть ему лучшей женой на свете. Пожизненно. Как в статье за терроризм.
Будто предчувствуя три будущих брака, я все воспринимал всерьез. До сих пор живу по заветам родителей, несмотря на то, что поддержание традиций и обширные растраты генетического фонда с каждым годом обходятся все дороже и дороже.
Однако в тот вечер разговор имел далеко не теоретический оттенок.
— Саша, мне звонили из КГБ.
По закону жанра одесских корней, я должен был сказать: «Ой».
— Дедушка, ой.
— Хорошо, что ты меня понял. Какое счастье, что ты повзрослел.
В конце сороковых годов деда арестовали по «Делу врачей». Он просидел два дня, но потом какая‑то очень высокопоставленная б…, которая наблюдалась у молодого профессора, собралась срочно и трудно рожать, и дедушку тут же освободили. Всю оставшуюся жизнь мы слушали рассказы про героические дни Рувима Боруховича в застенках. Когда бабушку начинало от этого тошнить, она просила мужа перейти с баллады о Лубянке на подробности последней прооперированной фибромы. По ее словам, история с фибромой намного интереснее и правдивее.
— Это была очень плохая новость. Но есть и кое‑что странное. Они сказали, что хотели бы приехать ко мне поговорить в удобное для меня время. Ты такое слышал когда‑нибудь? Там что, заняты все камеры? Когда они придут, ты будешь рядом со мной. Может быть, при внуке они постесняются меня пытать у меня же дома на мебели самого Бонапарта. И на всякий случай спрячь на даче в сарае Пастернака, Тору, «Маркизу» Сомова и еще одну книгу, которую я давно не могу найти…
— Дед, «Камасутра» у меня. Мы читали всем классом.
— Б‑же мой! Так это из‑за тебя они придут меня арестовывать?!
На следующий день предусмотрительный дед‑гинеколог вытащил откуда‑то три билета в «Современник», и женская армада, ничего не подозревая, радостно поехала на площадь Маяковского смотреть «Вкус черешни».
В 17.30 раздался звонок в дверь. Два серых немолодых человека с румяными от мороза щеками начали стаскивать с себя обувь еще до прихожей. Я посмотрел на деда, и он, чуть улыбнувшись, прочел в глазах обожаемого внука следующее: «Эти два гаврика с мороза и в мокрых ботинках. Значит, они или шли пешком, или ехали на метро. Машины нет. Таким образом, тебя точно никуда не повезут. Но и это не все. Снятые ботинки в прихожей обозначают, что это, скорее, им что‑то от тебя надо. Так что, как в том фильме: “Спокуха, Дункель. Наши взяли водокачку”».
Оглядываясь на картины и антиквариат, два человека из органов в падающих Ниагарским водопадом носках скромно присели на ампирном диване в гостиной.
— Рувим Борухович, мы очень надеемся, что пришли в гости к патриотам нашей советской страны.
Если учесть, что на прошлой неделе мы обсуждали возможный отъезд всей семьи в Израиль, то вопрос был прямо по адресу. Дедушка, слегка кивнув, приободрился.
— Мы так и знали. Видите ли, дорогие товарищи, в следующем году Леонид Ильич Брежнев едет с официальным визитом во Францию.
— Как интересно. Товарищу Брежневу нужно наше благословение? Мы с моим внуком готовы его дать. Ради Мира. Мира между народами.
Мира — сестра деда, постоянно требовала, чтобы мы уже собрали вещи и переехали к ней в Тель‑Авив. Или, на худой конец, в Париж, где у нее тоже была квартира еще с двадцатых годов.
— Дело немного в другом. Это очень дружественный визит. И мы думаем, что ключевую роль в установлении крепких связей между нашими государствами будет играть сам нынешний президент Французской Республики, друг генерала де Голля, господин Жорж Помпиду. Отдельный прием состоится… и вот тут мы подходим к самому интересному… знаете где?
— Догадываюсь. Я гинеколог.
— Смешно. Но вы почти угадали. В доме у самого господина президента. Где, естественно, будут присутствовать и жены глав государств.
— Я так и знал. Это большая честь для меня. Саша, ты простерилизовал расширитель? Кстати, мой брат очень хороший венеролог. Так, на всякий случай. Франция… все дела. Может, тоже возьмем с собой?
— Нет, нет. Вы не поняли. Вопрос не по вашей специальности. Вопрос о вашей коллекции.
Мы с дедом переглянулись.
— Дело в том, что французский президент обожает художника Марка Шагала. Нам сказали, что у вас есть его работы. Какой‑то никому не интересный у нас в стране витебский период. Вам это о чем‑нибудь говорит?
Мы опять переглянулись с еще большим удивлением. Действительно, в кабинете висели два шедевра, два варианта всемирно известных полотен: летящий над крышами еврей и розовые любовники. Я давно просил всю семью повесить их у меня в комнате. В то время я спал под гигантской батальной сценой кисти какого‑то фламандца семнадцатого века. Сколько себя помню, я всегда боялся, что битва свалится мне ночью на голову, но устав семьи менять не разрешалось. Единственная стена, где умещалась батальная фламандская хрень, была моей. Мне казалось, что эротический Сомов смотрелся бы над кроватью значительно лучше. Но, увы. Годы спустя, когда я уже учился во ВГИКе, эта штука все‑таки упала на меня. Правда, это было днем, и я был в кровати не один. Фламандцы не подвели и упали как раз вовремя.
— Есть. Это дедушкины любимые работы.
— У вас растет прекрасный адвокат, профессор. Но нам хотелось бы подобрать такой подарок от нашей страны, чтобы президент Помпиду был бы…
— Мало того что любимые, но они еще и очень дороги. Нам всем. Всей семье. Хотите чаю? На посошок?
— Простите, кто хозяин картин? Вы или ваш внук?
— Они принадлежат семье, а по завещанию Сашеньке. Считайте, что картины уже его. Но у моего приятеля есть чудесное полотно «Ленин на броневике». Помпиду понравится.
В переводе с еврейского это означало «раздваиваем ответственность — торгуемся насмерть».
— Дедушка, надо поговорить с мамой.
— Это моя дочь. А мне надо посоветоваться с супругой. Давайте встретимся через неделю? Вам же не срочно?
Желваки на диване рефлекторно задвигались. «Жиды‑кровопийцы» — читалось в чекистских глазах товарищей, сидевших на настоящем ампире.
Отказавшись от чая, гости сообщили, что позвонят через неделю, и покинули нашу квартиру. Мы решили никому о случившемся не говорить, чтобы не причинять родным беспокойства. К утру выяснилось, что глава семьи по секрету все рассказал своей жене — моей бабушке, а я — маме. Тетя же получила полную информацию неизвестно от кого. Собака была очень встревожена разговором с представителями серьезной организации аж со вчерашнего дня.
— Товарищи евреи, — начала свою тираду домработница Нюра, — уже не те времена. Ничего никому не отдавайте.
— Папа, твои картины будут висеть в президентском доме. Разве тебе это не льстит?
— Мне больше будет льстить, если они там висеть не будут. Я в жизни теперь столько не «накесарю», чтобы купить еще одного Шагала.
К концу недели каждый из четырех членов семьи отстаивал одно из пяти мнений, но одновременно все пришли к выводу, что ехать кататься на лыжах мне сейчас ни к чему. С тех пор Жорж Помпиду никакой симпатии у меня не вызывал…
Как мы ни старались, но все‑таки настал пресловутый четверг.
— Александр? Можно твоего деда к телефону?
— Он сейчас занят, но я могу ему передать все, что вы скажете.
— Скажи ему, пожалуйста, следующее. Мы тут кое‑что выяснили. Дедушка хочет быть завкафедрой. Нам кажется, он давно это заслужил. Мы можем ему в этом помочь. Хоть завтра.
— Отлично, Анатолий Сергеевич. Я думаю, он обрадуется.
Мы с дедушкой приняли решение, что на острие переговоров буду я. Ответ деда, по идее, должен быть окончательным, а это стратегически неверно. Поэтому на сцену выходил внук, который должен был создать паузу для принятия решения.
А еще через два дня семья праздновала долгожданное назначение профессора. Ну а днем раздался телефонный звонок. Вместо мужа бабушка позвала к телефону меня.
— Хотели поздравить дедушку с назначением! Видите — мы держим слово. Позови его к телефону, пожалуйста.
— Вы держите слово. А дедушка держит сейчас скальпель. То есть его нет дома. Но я вам скажу по секрету: он не очень, оказывается, и хотел становиться завкафедрой. Много ответственности и большая занятость. Особенно после «Дела врачей». Помните? А время где взять? Но мне кажется, я знаю, чего ему хочется. И на что бы он согласился.
— И что это? — довольно злобно переспросила трубка.
— Мы стоим в очереди на машину «Волга», а ждать еще пять или шесть лет. Можно ускорить каким‑то образом это ожидание.
Слово «оЖИДание» трубке понравилось.
— Это просто. Мы на днях позвоним.
Через неделю, пока я был в школе, дедушка пригнал во двор автомобиль, купленный на беременные и репродуктивные деньги. От него даже пахло соответственно — новой кожей.
Вечером пришли все те же гости.
По разработанному мной сценарию в дело должна была вступить бабушка.
— Ой‑вей! Что с нами сделал наш внук, что б он был жив и здоров. Он придумал эту машину, и мой муж взял последние деньги и все отдал за этот рыдван. Я вас прошу — заберите этот ужас и верните нам нажитое! Мы же не хотим умереть с голоду! Сейчас ведь все стали рожать сами! Где теперь возьмешь седловидные матки? А фиброма? Она теперь реже встречается, чем ваш Шагал! Вы знаете, когда этот шлимазл последний раз видел эрозию? Рува! Когда умер Чарли Чаплин?
Дедушка из кабинета:
— Он еще жив!
— Неважно, пусть живет! В общем, давно видел. Вы спросите: «Видел — не видел, а когда лечил?» А я вам отвечу: «Возможно, даже Саша еще не ходил в школу». А он уже вырос и на следующий год пойдет на биофак в МГУ. Как вы относитесь к профессии биохимика? Так вот я — плохо, потому что если бы он захотел стать гинекологом, как его дед, то, судя по всему, он бы не подставил нас с машиной! Вы можете вернуть нам деньги? Не слышу?
Мамина мама, как почти все в семье, обладала безусловными актерскими способностями. «Только бы она не начала вырывать себе волосы на голове», — подумал я, обнимая с виноватым лицом обожаемую бабушку.
— Мы можем, наконец, увидеть всю семью разом и решить этот, между прочим, государственный вопрос?
Из всех комнат, как травленые тараканы, начали выползать родственники. Со словами: «Наверное, меня сейчас арестуют» — последним из кабинета вышел дедушка. Женщины, включая собаку, зарыдали. Офицеры взвыли. Собака поменяла тон и присоединилась к голосам из КГБ.
Через час после двух бутылок французского коньяка мы братались с чекистами. «А гои тут тихие…» — невзначай прокинул мне дед, чуть захмелевший от полутора рюмок. Дамы и я не пили. Общими усилиями в деле летающих евреев Марка Шагала была поставлена точка. Она заключалась в выделении нам еще одной квартиры для профессора гинекологии и его жены в этом же доме. Чтобы недалеко от дочери и внука. Шагал отправлялся, по выражению Феликса Эдмундовича, в «чистые руки».
Через месяц, уже после прекрасного новоселья, состоялась торжественная передача картин. В той же гостиной и на том же диване стиля ампир. Наступала развязка.
— Вот эти работы. Впрочем, вы их уже много раз видели. Вы так возьмете или вам упаковать? И еще одно. Не очень важная вещь, но все‑таки. За подлинность дедушка не отвечает. У него всегда были сомнения. Особенно по поводу летящего еврея. Да и розовых любовников тоже. Но даже если это копии, то они прекрасно сделаны. Скорее всего, в пятидесятые годы. Готовили, чтобы втюхать коллекционеру Костаки. Тот не взял, а дедушка попался. Понимаете?
Наступила немая сцена. Вернее, так: немая сцена сильно тупила. После пяти минут кладбищенской тишины я попросил расписочку, как и положено при передаче товара. Гости ответили, что в такой ситуации они должны проконсультироваться с начальством, и покинули помещение.
Месяц спустя мы сидели на маленьком банкете в знаменитом в то время ресторане «Арагви». Говорил замдиректора Третьяковки — главный специалист в стране по Шагалу. Заодно ближайший друг семьи и коллекционер.
— И тогда меня вызвали на Лубянку к какому‑то генералу. «Вы знаете картины Марка Шагала коллекционера Раппопорта?» Я говорю: «Конечно, знаю». «У вас есть сомнения в их подлинности?» Я говорю: «Кто я такой, чтобы сомневаться в их подлинности? Никто. Жалкий работник музея. А вот Рувим Борухович — настоящий знаток. И, пожалуй, единственный в стране. Они же вообще дружили до отъезда Шагала из страны в начале двадцатых. И вот если уже он сомневается, значит, это копии. Абсолютно точно. Я бы на вашем месте не рисковал. Вы говорили, что у вас есть возможность взять в подарок президенту две большие вазы раннего севрского фарфора из Эрмитажа. Я думаю, вы не ошибетесь. Это будет прекрасный подарок».
— А я хочу поднять тост за моего внука и его идею. Если бы Саша так не мечтал стать биохимиком, он бы стал прекрасным адвокатом. Как Перри Мейсон. Или даже лучше. И учти, письмо от моего старинного друга Марика, которое подтверждает подлинность его картин, у мамы. В таком месте, что даже я не найду.
— Папа! Здесь ребенок!
Комитет государственной безопасности о нашей семье быстро забыл. Дедушка так и остался завкафедрой, квартиру не забрали, а машина годы спустя еще ездила и ездила. Всем было абсолютно все равно. Кроме, наверное, господина Помпиду.
— Опять ФСБ. Старший следователь Калиниченко. Вас соединять?
— Да, Полина. Соединяй. Что делать.
— Александр Андреевич, добрый вечер. Спасибо, что ответили. Я так рада. Думала, вы не захотите со мной разговаривать. У вас же там одни небожители. Меня зовут Татьяна Степановна Калиниченко, и я ваш большой фанат. Каждый месяц с упоением читаю вас в Tatler. Но сейчас не об этом речь. К сожалению. У меня сложный развод. Вы не могли бы дать мне консультацию? Пожалуйста, я вас очень прошу. Сегодня после работы. Где скажете…